Зверев Алексей - Книга На Завтра - Франц Кафка, Дневники
Алексей Зверев
Книга на завтра: Франц Кафка. Дневники
Франц Кафка. Дневники. Пер. с нем. Е.Кацевой. - М.: Аграф, 1998. - 444 с.
Головой о стену
Кафка превратился у нас в интеллектуальный бестселлер: двухтомник,
трех-, четырехтомник, и все за последние несколько лет. Есть разные
причины такого бума, напрашивающаяся - наглядность подтверждений давней
сентенции: "Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью", - все-таки едва ли
объясняет все и до конца. Как ни старались представить Кафку
изобразителем абсурда, возобладавшего в мире (отсюда, кстати, и
перманентный страх, внушаемый вполне аполитичным писателем советскому
официозу, на каждом шагу видевшему нежелательные аналогии), таким
прочтением улавливается лишь одна из граней его творческой
индивидуальности: существенная, но не определяющая. По дневникам это
видно сразу.
Дневники вообще многое корректируют в сложившихся представлениях,
которые своей устойчивостью превратили Кафку если не в символ, то в
значимое имя с совершенно определенным набором коннотаций. Чувствуя, что
записи, делавшиеся Кафкой для одного себя, подчас уж очень не
соответствуют суждениям о нем, которые стали бесспорными ддя массового
сознания, душеприказчик и первый биограф писателя Макс Брод не спешил с
их публикацией. Первая выборка появилась лишь через десять лет после
того, как были напечатаны оба знаменитых романа, а вслед им и "Америка".
Относительно полного издания пришлось ждать еще десятилетие, а
дефинитивное вышло в свет и вовсе недавно - в 1990-м.
Брода, возможно, смущало то обстоятельство,что им нарушена последняя
воля автора, велевшего предать огню все его рукописи и тетради. Но
последующих публикаторов подобные соображения не отягощали. Если и они
тем не менее медлили, то не из опасения ли слишком резко поколебать
прочно закрепившиеся стереотипы восприятия Кафки как писателя и как
личности?
Вечно в себе неуверенный, измученный подозрениями насчет своей
литературной да и человеческой состоятельности, какие чувства испытал бы
Кафка, будь ему суждено дожить до дней запоздавшей славы? Скорее всего
ужас - дневники, в которых он откровенен как нигде больше, делают такое
предположение почти несомненным. Потому что о Кафке думают всегда как о
явлении, и даже не столько литературном, сколько социальном, так что
обиходным становится словечко "кафкианский" - обозначение травмирующей
нелепости, тут же узнаваемой, поскольку любому известной по собственному
печальному опыту, - и книги этого пражского изгоя начинают воспринимать
как своего рода беллетризированные пособия для постигающих механику
тотальной бюрократизации или всевластие трагического алогизма,
будничности.
Но он не хотел быть явлением. Менее всего он осознавал себя в качестве
репрезентативной фигуры, да никогда и не чувствовал настоящей
причастности к тому, чем жили, к чему стремились другие. Несовпадение с
ними, мучительные незримые барьеры - вот предмет самых неотступных
размышлений, которыми заполняются дневники все тринадцать лет, что Кафка
их вел, перевернув последнюю страницу в июне 1923-го, менее чем за месяц
до смерти.
Эти размышления почти неизменно носят форму горьких упреков самому себе.
"Я отделен ото всех вещей пустым пространством, через границы которого я
даже и не стремлюсь пробиться", - что-нибудь в таком духе повторяется
все снова и снова. Понятно, до чего тяжело переживал Кафка свой душевный
паралич, как он чаще всего называет эту безучастность, не оставляющую
"даже щелки для сомнения или в
