Зельтцер Е - Марекаж



Е.Зельтцер
Марекаж
Смысл заключается в том, чтобы оказаться в нужном месте в нужный час.
Он оказался в самолете, который упал в воду. Его труп просидел два дня в
своем кресле на глубине трех метров.
Перед полетом он всегда нервничал. Он никогда не думал о самолетах со
страхом. Ему приходилось летать на самолетах старше себя, с пьяным
экипажем, перегруженных выше всяких пределов, и все обходилось. Hо он
нервничал по причинам, которые ему самому казались непонятными. Это был
страх нарушения каких-то устоявшихся правил, ощущение
противоестественности перемещения тела в пространстве. И так как он
никогда не мог выразить словами то состояние, которое его настигало, то
ничего не оставалось как выбросить мысли о нем из головы и собирать
вещи.
Он всегда брал с собой крайний минимум необходимых вещей, без всякого
запаса, словно обещая себе вернуться в точно намеченный срок. При этом
он прихватывал с собой какие-то совершенно ненужные вещи, мелочи,
которые служили ему то ли имитацией дома, то ли превращали поездку в
симуляцию поездки, перемещая в пространстве сам дом, что практически
невозможно, а, значит, невозможна и сама поездка. А раз поездка была
невозможна, то это было особое состояние душевного неудобства,
выражавшееся в иллюзии перемещения в пространстве никуда не
перемещавшегося тела. Я внутренне согласен с тем, что претерпевание
таких иллюзорных движений не может не беспокоить. Это как сон,
недостаточно страшный, чтобы проснуться, и слишком беспокойный, чтобы не
понять, что спишь и хочешь проснуться.
Hереальность перемещений в пространстве настолько очевидна, что
оборачиваясь на только что посвященные ей строки, я начинаю понимать,
почему он так нервничал перед каждой поездкой. Соглашаться на
перемещение в пространстве может только тот, кто в подлинных основаниях
своего сознания абсолютно точно знает, что это перемещение иллюзорно.
Великое рассеяние народа, чья кровь составляла половину его крови, может
быть объяснено только неверием в подлинность рассеяния, а воссоединение
на земле Израиля - только тем, что видение, морочившее мысль,
закончилось. Половинность, незаконченность его еврейства не давала ему
осознать эту простую истину, и, оставаясь невысказанной, она никогда не
отставала.
Даже уехав из России, даже не желая туда возвращаться, он все равно
предполагал, что он окажется дома. Это чувство страшно обессиливало его,
когда он думал о необходимости приспосабливаться к жизни, которая его
окружала заграницей. Он видел эту жизнь, он соприкасался с ней, вливался
в нее, становился ее частью, но так, как математик становится частью
математики, а не наоборот. Его вежливые обороты речи, страсть к которым
он привез с родины, и его невыразительные для местного слуха интонации
создавали общее впечатление холодности, значительности, малопонятности и
безразличия. Добросовестность, с которой он отнесся к местному языку,
делала его тем больше частью этой жизни, чем больше он себя чувствовал
просто пассажиром, перезнакомившимся с соседями по купе. Ему никак не
удавалось сделать то, в чем он больше всего нуждался, ему не удавалось
сделать эту жизнь одной из многих частей самого себя и распоряжаться ею,
сохраняя полную и беззаботную приверженность тому, что могло бы занять
его, освободив от кажущегося слишком праздным существования.
Пройдя земную жизнь до половины расчетного и до девяносто семи сотых
действительного срока он оказался не в каменном лесу, а в
генеалогической пустыне. После смерти



Содержание раздела