Замятин Евгений - Слово Предоставляется Товарищу Чурыгину
Евгений Замятин
Слово предоставляется товарищу Чурыгину
Уважаемые граждане - и тоже гражданочки, которые там у вас
в самом заду смеются, не взирая на момент под названием вечер
воспоминаний о революции. Я вас, граждане, спрашиваю:
желательно вам присоединить к себе также и мои воспоминания?
Ну, так прошу вас сидеть безо всяких смехов и не мешать
предыдущему оратору.
Перво-на-перво я, может быть, извиняюсь, что мои
воспоминания напротив всего остального есть действительный
горький факт, а то у вас тут все как по-писанному идет, а это
неписанное, но как естественно было в нашей деревне Куймани
Избищенской волости, которая есть моя дорогая родина.
Вся природа у нас там расположена в сплошном лесу, так что
вдали никакого более или менее уездного города, и жизнь
происходит очень темная - в роде у каких зебр или подобных
племен. В числе, конечно, и я был тоже бессознательный
шестнадцати лет и даже верил в религию - ну, теперь этому,
конечно, аминь вполне. А брату моему Степке - царство ему
небесное! - было годов этак двадцать пять, и кроме того он был
ростом очень длинный, однако, грамотный несколько. И вдобавок
Степке другой, как говорится, герой - это наш бондарев сын
Егор, который тоже проливал жизнь на фронте.
Но как все это существует в минуту капитализма, то имеется
также противный класс в трех верстах, а именно бывший паук, то
есть помещик Тарантаев, который, конечно, сосал нашу кровь, а
обратно из-за границы привозил себе всевозможные предметы в
виде голых статуй, и эти статуи у него в саду расставлены почем
зря, особенно одна с копьем, в роде бог - конечно, не наш
православный, а так себе. И притом в саду гулянки и песни с
фонариками, а наши бабы стоят и сквозь забор пялятся, и Степка
тоже.
Степка - он не то что шаболдник был или что, а так в роде
чудной, опять же у него порча в нутре была, так что его даже в
солдаты не взяли, и он оказался безработный член домашнего
быта. Все ему завидуют сзаду и спереду, а он сидит со вздохом и
книги читает. А какие у нас, спрашивается, были книги в этот
царский момент? Не книги, а, можно сказать, отбросы общества -
или, вкратце, удобрение. И вся, если можно, публичная
библиотека была под видом чернички Агафьи сорока трех лет,
которая над покойниками псалтырь читала.
Ну, конечно, насосался Степка этих книг и пошел дурака
валять. Ночью, бывало, проснешься, с полатей вниз глянешь, а он
весь белый перед образом и сквозь зубы шипом шипит: "Ты меня
с-слышишь? Ты с-слышишь?" Я и скажи ему один раз: слышу,
говорю. Кэ-эк он затрясется да вскочит, а уж я не могу, из меня
смех носом идет. Ну, тут он меня измутыскал так, что у меня
печенки с легкими перемешались - насилу отдох.
А Степка утром - папаше в ноги: "Отпустите, говорит, меня
в монастырь. Я, говорит, не могу, как вы, жить ежедневно,
потому у меня в груде стоит неизвестная мечта". А папаша ему
произнес: "Ты, говорит, Степка, практический дурак и более
ничего, и завтра же ты у меня на работу в город поедешь к дяде
Артамону". Степка начал, было, против папаши говорить разные
слова в виде писания, но папаша у нас был довольно не очень
глупый и притом с хитриной - он и говорит Степке: "А в
писании-то в твоем что сказано? Что всякий сукин сын мать и
отца слушаться должон. Вот это действительно святые слова".
Выходит, писанием-то и утер ему орган носа, так что покорился
Степка и чуть свет уехал к дяде Артамону, который на фабрике
отставным вахтером служил.
И вот, как говорится, картина жизни с пол
