Замятин Евгений - На Куличках



ЕВГЕНИЙ ЗАМЯТИН
НА КУЛИЧКАХ
1. Божий зевок.
Есть у всякого человека такое, в чем он весь, сразу, чем из тысячи его отличишь. И так же у Андрея Иваныча – лоб: ширь и размах степной. А рядом нос – русская курнофеечка, белобрысые усики, пехотные погоны. Творил его Господь Бог, размахнулся: лоб.

А потом зевнул, чегото скушно стало – и койкак, тяпляп, кончил: сойдет. Так и пошел Андрей Иваныч с Божьим зевком жить.
Вздумал прошлым летом Андрей Иваныч – в академию готовиться. Шутка ли сказать: на семьдесят рублей одних книг накупил. Просидел над книгами все лето – и случилось в августе на Гофманский концерт попасть.

Господи Боже мой: сила какая. Куда уж там академией заниматься: ясное дело – быть Андрею Иванычу Гофманом. Недаром же все в полку говорили: так Андрей Иваныч играет Шопеновский похоронный марш – без слез слушать нельзя.
Под диван все книги академические, взял учительницу, засел Андрей Иваныч за рояль: весной в консерваторию поедет.
А учительница – светловолосая, и какието у ней особенные духи. Вышло: вовсе не музыкой занимался с ней Андрей Иваныч всю зиму. И пошла консерватория прахом.
Что же, так теперь и прокисать Андрею Иванычу субалтерном в Тамбове какомто? Ну, уж это шалишь: ктокто, а Андрей Иваныч не сдастся. Главное – все сначала начать, все старое – к чорту, закатиться куданибудь на край света. И тогда – любовь самая настоящая, и какуюто книгу написать – и одолеть весь мир…
Так вот и попал Андрей Иваныч служить – на край света, к чертям на кулички. Лежит теперь на диване – и чертыхается. Да как же, ей Богу: третий день приехал – и третий день от тумана не продыхнуть. Да ведь какой туманто: оторопь забирает.

Густой, лохматый, как хмельная дрема – муть в голове – притчится какаято несуразная нелюдь – и заснуть страшно: закружит нелюдь.
Хоть какогонибудь человечьего голоса захотелось – навождение свалить. Кликнул Андрей Иваныч денщика.
– Эй, Непротошнов, на минутку!
Как угорелый, влетел денщик и влип в притолку.
– Скушно у вас, Непротошнов: туманто, а?
– Нне могу знать, вашебродие…
"Фу ты, Господи: какие глаза рыбьи. Но можно же его чемнибудь"… – Ну что, Непротошнов, через год домой, а?
– Так тошно, вашебродие.
– Женато есть у тебя?
– Так тошно, вашебродие.
– Небось, по ней соскучился? Соскучился, говорю, а?
Чтото тускло мигнуло в Непротошнове.
– Как оная, есть конкурент моей жизни, женато… то я… и потух, спохватился, вытянулся Непротошнов еще больше.
– Да что: разлюбил, что ли? Ну?
– Нне могу знать, вашебродие…
"О, ччорт… Ведь вот: был, наверно, в деревне – первый гармонист, а теперь – рыбьи глаза. Нет, надо будет от него отвязаться"… – Ладно. Иди к себе, Непротошнов.
Отвалился Андрей Иваныч к подушке. В окно полз туман лохматый, ватный: ну просто не продыхнуть.
Перемогся – и хоть с храпом – а продыхнул Андрей Иваныч, и сам же услышал свой храп: заснул.
"Батюшки, что же это я – среди бела дня сплю…"
Но запутал туман паутиной – и уж не шевельнуть ни рукой, ни ногой.
2. Картофельный Рафаэль.
– Их преосходительства господина коменданта нету дома.
– Да ты, братец, узнай хорошенько. Скажи, мол, поручик Половец. Половец, Андрей Иваныч.
– Половеец?
У денщика генеральского – не лицо, а начищенный самовар медный: до того круглое, до того лоснится. И был себе самовар заглохший, а тут вдруг начал пузыриться, закипать:
– Половеец? Ахибатюшки, позабыл я, дома они. Половец – ну как же: – дома, пожалте. Только заняты малость.
Денщик отворил из сеней дверь налево. Андрей Иваныч наг



Содержание раздела